Автор: Anuk-sama
Бета: PaleFire
Фандом: Torchwood
Пейринг: Джек/Янто, Оуэн/Янто
Рейтинг: R
Предупреждение: 1) насилие, принуждение; 2) парный фик к «Страх и ненависть в Кардиффе», 3) POV Янто
Посвящения: robin puck, с днем рождения!
читать дальше
Целым был и был разбитым,
Был живым и был убитым,
Чистой был водой, был ядом,
Был зеленым виноградом.
Спать ложился рано утром
Вечерами все звонил кому-то...
Ночь чернеет впереди,
Свет гаси и приходи.
(с) А. Васильев, «Сплин»
Был живым и был убитым,
Чистой был водой, был ядом,
Был зеленым виноградом.
Спать ложился рано утром
Вечерами все звонил кому-то...
Ночь чернеет впереди,
Свет гаси и приходи.
(с) А. Васильев, «Сплин»
Еще один день подошел к концу. Я не вижу ни закатов, ни рассветов – только стрелки на циферблате наручных часов. Тихое «тик-так» на грани слышимости. Ленивое время: ползет, но не лечит.
Господи, как же пусто. Неужели один человек может занимать столько места? Нет его, и все остальное тоже исчезает, и в то же время остается на местах. Не знаю, как это объяснить, даже себе. Просто все теряет вес… или нет, не вес, а какой-то важный компонент, к примеру, углерод. Убрать его из атмосферы, с планеты – и такая несуразность выходит. А по сути ведь, такая мелочь – какой-то элемент таблицы Менделеева. Смешно же.
Читать совершенно не хочется, но я себя заставляю: надо прошерстить сводки и сделать подборку по всяким неясным происшествиям. В основном бред, конечно, но иногда попадаются «наши» случаи – один артефакт по статье из «желтой» газетенки мы на прошлой неделе изъяли. Эффективность такой работы стремится к нулю, но иногда дает результаты.
Этим могла бы заняться Гвен, но тогда как объяснить, что я делаю в хабе так поздно? Какую еще отговорку придумать, лишь бы не признаваться, что мне нечем дышать вне стен бункера? Что единственный приемлемый для меня воздух – подогретый работой аппаратуры, пыльный, с примесью железа, медикаментов и кофе. Кстати, кофе остыл – ну и пусть, пить его на ночь вредно.
К вечеру воля совершенно меня покидает, с этим надо что-то делать, только я не знаю, что. Я не могу заставить себя уйти, не посидев немного в одиночестве, не обойдя все этажи пустой штаб-квартиры – арестанты не в счет. Мне это жизненно необходимо: коснуться стен, металлических поручней, дверных ручек, небрежно брошенных на столе папок – всего, чего раньше касался…
Джек, я скучаю.
Наверное, мое состояние можно назвать ломкой: мне важно раз в день почувствовать его запах, хотя он мне и так везде мерещится. Но мне надо проверить, сличить – тот ли это приглушенный аромат или опять обман восприятия. Вещи, хоть как-то связанные с ним, стратегически рассыпаны, разложены, раскиданы по его территории – весь офис напоминает о нем, кричит о том, что он ушел, нашептывает воспоминания. Я мазохист.
Тело помнит, что и где с ним делали: как прижимали к неровной стене, стискивали в объятиях, жадно целовали, усадив на стол – каждая деталь словно издевается, подливает масла в огонь одним своим присутствием в поле зрения. Зависимость на физиологическом уровне - третья стадия наркомании. Чего-то не хватает, привычного и очень важного. И от этого пусто…но не больно.
Может, это наказание такое? Может, надо было влюбиться, разрешить себе чувствовать больше, интенсивнее? Но я не помню, чтоб такое было возможно. Наверное, со мной что-то не так. То ли кожу нарастил, то ли сломался где-то… Точно! Дал трещину, как фарфоровая ваза: пока не приглядываешься, не заметно, а вода-то утекает. Вот и со мной так же, внешне все в порядке, а внутри – пусто, все эмоции куда-то утекли – остались только их бледные призраки. И хочется чем-то заполнить образовавшуюся пустоту, но с этим мне всегда помогал…
Джек, я скучаю.
Мысли по кругу, перед глазами строчки очередной статьи: черные ленты кое-где прерываются, ныряют в полотно плохого качества бумаги – причудливая вышивка, почему я не вижу букв? Это же газета! А я смотрю в нее и не узнаю ни одного символа, будто это какое-то арабское издание. Черт, кажется, я сегодня ни на что не гожусь, надо взять себя в руки. И кофе холодный, противный и приторный.
Шорох за спиной: сегодня Оуэн остался допоздна. В последнее время он совсем сдал: часто выпивает, еще более дерганный, чем обычно, беспрестанно огрызается на каждое слово. Шел бы домой, так нет, его тоже здесь что-то держит.
А он скучает? Видно, что - да, только мы скучаем по разным людям.
Присутствие Оуэна мешает мне остаться со своей пустотой наедине, хотя не препятствует мелочам нашептывать мне о прошлом, но он не дает мне этим насладиться… и устыдиться. Оуэн тихо подкрадывается к моему креслу, обходит его по кругу и встает передо мной. Он не смотрит мне в глаза, старательно отводя взгляд. Все это странно: обычно Оуэн не подходит ко мне так близко, не пялится на мой галстук и уж тем более не тянет к нему руки – я ловлю его запястье в нескольких сантиметрах от шеи.
– Ты что-то хотел? – спрашиваю я без всякой надежды услышать ответ.
– Принц Альберт? – вдруг выдает он.
Не все потеряно, говорить Оуэн все же в состоянии – можно выдохнуть, поправить галстук, проверив, что ж за узел я навязал с утра – не помню. Сколько лет делаю подобные вещи на автомате.
– Восточный.
Оуэн не двигается с места, словно приклеился к полу, не собирается уходить. Так и хочется выставить его за дверь, обойти полутемные помещения на всех этажах, проверить, все ли так, как было вчера вечером, задержать дыхание на выходе из хаба и не дышать до завтрашнего утра. Я знаю, всем нам трудно без него, но могу я хоть изредка побыть эгоистом?
– Уже поздно. Не стоит так задерживаться, - это такая вялая попытка выпроводить Оуэна восвояси. Не умеешь, не берись – надо было бабушку в детстве больше слушать, умная была женщина, а я - дурак. Я же сразу почувствовал слабый запах алкоголя, и взгляд Оуэн отводил неспроста – чтоб я не видел его расширенных зрачков.
Хорошо, что реакция меня не подвела – Оуэн попытался снова ухватиться за галстук, только теперь еще и потянуть вниз, я успел перехватить его руки. Черт, да что за день такой, а?
– Ты пьян, иди проспись, - я устал и не готов сидеть и успокаивать напившегося доктора Харпера, да он и не позволит, но терпеть его назойливое присутствие в данный конкретный момент мне совершенно не хочется. Одно дело, когда он тихо мирно сидит где-то в углу или в медотсеке, другое – когда он навязывает свое общество мне, да так настойчиво, что его приходится удерживать, ощутимо сдавливая запястье. Я не люблю слушать пьяные бредни, если сам не пьян. Кстати, идея.
– Сам разберусь, - чуть ли не шипит Оуэн. Он совершенно не пытается вырваться, вообще не двигается, как восковая фигура. Я бы даже поверил в его искусственность, если б не отчетливые, деланно ровные вдохи-выдохи. – Не тяни так сильно – кровотечение откроется.
Я спохватываюсь, вспоминая о его недавнем ранении. Наверное, ему очень больно, поэтому я разжимаю пальцы и жду, пока он уйдет – доктор Харпер тот еще гордец, наверняка смоется с поля боя из-за неудавшейся внезапной атаки.
И тут я понимаю, насколько просчитался – Оуэн со всей дури впечатывает меня носом в стол. От резкой обжигающей боли из глаз посыпались искры – брызги кипятка из-под век к переносице. И падение на спину вместе с креслом: мне показалось, что это было сальто через голову, ей-богу. Не успеваю сориентироваться, сгруппироваться, и уже не могу подняться: Оуэн наступил на мой галстук, так что особо не развернешься. Я хватаюсь за его худую лодыжку, пытаясь вывернуться, и тут начинается самое противное. Он бьет меня куда придется: я напоминаю себе дышать, расслаблять мышцы – ничего не выходит. Выдохи на счет ударов, я не помню цифр, я разучился считать даже до трех. У меня в голове столько всего просто не может поместиться: либо боль, злость и обида, либо мысли о том, что делать и как разруливать ситуацию. Вот же, вроде пустым себя называл, а места-то вон как мало. Неужели во мне помещается всего-то три негативных чувства? Как это неправильно.
Вот и нет больше боли – обида заняла все пространство. Я не понимаю, за что и почему Оуэн срывает свою злость на мне. Не сказать, что я сделал ему что-то из ряда вон гадкое: да, выстрелил, но я же предупреждал, что сделаю это, если он не прекратит попыток раскрыть разлом. Каждый выбрал свое – никаких сожалений, все по-честному. Тогда почему? Я ведь его не трогаю, я вообще никого не трогаю – просто выполняю свою работу. Он не в себе, и хорошо, что под руку ему не попались Тошико или Гвен. Я бы ему этого не простил – точно бы целился в голову, чтоб наверняка.
Я просто хочу, чтобы все прекратилось. Словно услышав мои мысли, Оуэн останавливается, пинком переворачивает меня на спину, одной ногой надавливая на ребра, другой – на запястье левой руки. Кружится голова… боже, как я устал, дышать трудно… снова боль: ноет под ребрами, по бокам и в животе…вроде, все цело, но от этого не легче…господи, Оуэн, сукин ты сын, что тебе от меня надо, а? Что ты смотришь на меня с отвращением? В презрении корчишь рожи? Я хотел побыть один, неужели мне и этого теперь нельзя?!
Я бы с удовольствием на него наорал, только вот сил у меня на это нет, мне их едва хватает на то, чтоб попытаться отдышаться, при этом не захлебнувшись воздухом и кровавой слюной.
Чем больше кислорода я получаю, тем легче думать и сильнее боль. Она режет по живому при каждом вздохе, обжигает при выдохе. Густая кровь стекает по подбородку, затекает под язык – противный такой вкус, но дышать я могу только с раскрытым ртом.
Сколько мне раз уже нос ломали?! Вот дался он им… всем. Пульсирует и горит. Льда бы, и обезболивающих, и вообще жизнь другую. Надоело, кто б знал насколько – но меня разве кто спросит?
Оуэн хватает за галстук, наматывая его на руку, тянет на себя, так что мне приходится встать на колени. Его рука мягко и уверенно ложиться на мой затылок – это так неуместно, пугающе несовместимо с тем, что он творил всего каких-то пару минут назад – притягивает к паху. Сначала, я даже не понимаю зачем, а потом становится просто гадко на душе, будто меня помоями облили с ног до головы. А он вжимает меня лицом в джинсы – хорошо, что я сейчас неспособен почувствовать запах…
Не хочу. Не так, не здесь, не с ним. Это не по правилам! Драться, угрожать, оскорблять друг друга – всегда пожалуйста, но это…это может только…
Джек, я скучаю.
Не смешивать, не переходить черту, не позволять, не закрывать глаза и помнить.
- Я сам, - убью сволочь. Только бы дотянуться до кобуры так, чтоб он не успел среагировать. Я пользуюсь тем, что руки свободны, а он выкручивает мне ухо, как нашкодившему сорванцу. Педофил хренов.
- Конечно, сам. Кто бы сомневался. Соскучился по своим привычным обязанностям? Понимаю и даже поддерживаю, можно сказать, протягиваю руку помощи, - выплевывает он с отвращением. Если так противно, зачем вообще творить подобное? Что за смысл в таком насилии? Я ни черта не понимаю, только аккуратно и потихоньку тянусь к кобуре, медленно расстегиваю ее, глядя Оуэну в лицо – главное, не отводить взгляда. Он хватает меня за волосы, и боль отдается в ушибленном или сломанном – кто его знает - носу.
Жмурюсь, совершенно инстинктивно – не так страшно, если не получится – снимаю предохранитель, тянусь одной рукой к его ширинке, другой – поудобнее беру пистолет и приставляю к паху Оуэна. Как-то по-женски вышло, зато он так обалдело уставился на оружие. Кретин, отморозок пьяный. Были бы у меня силы, я бы все ему высказал…
Мне хочется только принять душ да приложить лед к лицу. И спать. К черту все, я устал – мне все это надоело: погони за неизвестным, риск не пойми за что – бесструктурщина. Я не меняю позы, так и стою на коленях, собираясь с силами. Моя маленькая победа придает уверенности, что до постели я все же сегодня доберусь.
Оуэн наконец-то отмирает, отступает на шаг-другой и впервые за вечер смотрит мне в глаза. Он меняется в лице: хищный прищур, губы кривятся в оскале, волосы дыбом – он даже чуть приседает, словно зверь перед прыжком, и начинает говорить, резко, прерывисто и совершенно трезвым голосом:
- Ничтожество, какое же ты ничтожество! Мне мерзко находится с тобой в одной комнате… шлюха, подстилка, но если бы не это, если б не твое тупое желание выслужиться, ты бы здесь никому ни был нужен…О-о-о! Ты гордишься, что попал в Торчвуд – никто так не гордится своим работодателем, как ты!.. Ты думаешь, если ты убираешь, подчищаешь за другими, это делает тебя частью команды?..
Боже, неужели все можно настолько извратить? Вывернуть наизнанку и сказать, что так и было?! Вот так стараешься, выполняешь все в срок, а тебе такое в благодарность. Я чувствую, что покрываюсь холодным потом – мне стыдно. Мне стыдно перед этой сволочью, что не оправдал надежды, не смог сделать свою работу правильно, не смог показать, насколько она полезна. Ценность ее признавал только…
Джек, я скучаю.
Господи, как мне его не хватает сейчас. Он всегда знал, что делать, как осадить зарвавшихся – и уж точно не пустил бы все на самотек. За Оуэном глаз да глаз нужен, а я прошляпил, позволил опуститься до такого мерзостного уровня. Вот куда я смотрел, о чем думал?! Надо было его отстранить, дать небольшой отпуск, в конце концов. Что, мы сами бы не справились, что ли? Ну какой из него заместитель, если он с собой-то ужиться без скандалов не может, собрать себя для работы?
А сейчас только и остается, что смотреть, как он поливает меня грязью, причем, по сути, не так уж и необоснованно. Сам виноват – теперь расхлебывай. Слушай чужие обиды, недовольства: когда еще представится такой случай – услышать откровения Оуэна.
Сколько же в нем яда накопилось, хватит для отравления полчищ крыс и другой канализационной живности на территории всей Британии. И весь этот яд непрекращающимся потоком льется на меня. Ощущения, будто в меня бьет основательная струя воды из брандспойта. Мысли сшибает начисто, я и не знаю, как реагировать, как затыкать и нужно ли – пусть выскажется. Только вот слушать все это до жути неприятно. Я могу понять, когда люди жалуются на жизнь, изливают свое недовольство, но… меня в этот самый момент прицельно распинают.
Оуэн добивает словами, раз кулаками не вышло. Разбирает по кусочку, отламывает от оболочки по чуть-чуть, потихоньку пробираясь к болевым точкам. Или уже подобрался, но из-за физической боли мои рецепторы отказываются срабатывать на вторжение в личное пространство, на плевки в душу.
Я не умею защищаться от насмешек, от презрения – никогда не получалось и не думаю, что настал время что-то менять. Мне просто страшно, что в какой-то момент Оуэн скажет что-то действительно болезненное, а он может.
Я точно мазохист: затаившись, ожидаю главного удара. Моя маленькая победа – всего лишь краткий эпизод, войну я проиграю – точно знаю. У меня просто нет вооружения: ну, не могу я убить человека из личных побуждений. Мне остается только настороженно ждать залпа артиллерии. Не сейчас, так потом. Я точно понимаю, что мой маленький триумф пятью минутами раньше аукнется мне с огромной отдачей.
«Патентованный яд доктора Харпера™» уже разъедает внешние оболочки, проникает все глубже – а я забываю выдыхать, не двигаюсь с места, заворожено глядя на кривящееся в очередной гримасе лицо Оуэна. Обратный отчет пошел.
- Джек держал тебя лишь потому, что ради идеи, такой же фальшиво-блестящей, как фольга, ты готов лечь под кого угодно.
Три. Взгляд Оуэна скользит по стенам, не останавливаясь на мне.
- Если разворошить твое сорочье гнездо, кроме мусора, там вряд ли что найдется: чужие потрепанные идейки, улыбки-благодарности из вежливости, серебряные ложки из разных сервизов и осколки рождественских игрушек…
Два. Оуэн изображает задумчивость, закусывает губу, словно пытаясь что-то вспомнить.
- Ах, как я мог забыть, и поцелуи под омелой!
Один. Оуэн криво ухмыляется, довольный – сейчас он похож на лягушонка Кермита из Маппет-шоу.
- И ни одной своей мысли! Студенистое желе вместо мозга, реагирующее только на сюжеты мыльных опер и дешевых боевиков: слезы, сопли, немного экшена… Вот облом вышел с твоей кибер-подружкой? – Пли!
Заткнись, заткнись, заткнись!!! Не смей! Не трогай ее, не лезь! Говори обо мне, что захочешь, а ее не трогай, слышишь?
Мне хочется кричать, но я не могу пошевелить губами - вот меня и размазало. Прицельный удар.
Затаив дыхание, я внимательно слушаю, что Оуэн еще про меня расскажет, как еще извратит мои помыслы, о которых он и не знал никогда. Или знал? Вдруг он тоже пользовался тем самым ожерельем, вдруг как-то успел прочесть мои мысли? Неужто, это так выглядит со стороны: омерзительно и грязно. Лучше б я ему отсосал, ей-богу, ведь действительно не впервой.
Ноют ссадины и наливающиеся синяки, в голове шумит. Я так устал… я хочу, чтобы все поскорее закончилось, и мне уже не важно как.
Давай, Оуэн, добивай! У меня осталось еще парочка болевых точек и минимум сил на отпор и отрицание, на хоть какую-то защиту. Мне все равно, куда и как ты ударишь – просто бей, или тебе не жить, а мне так не хочется брать грех на душу.
- Как ни крути, а идиллической картинки не получилось: дом в пригороде, занавески в цветочек, рыжий сеттер и коллекция блюдец с пасторальными пейзажами – твой маленький воздушный замок разлетелся на осколки!
Не могу оторвать взгляда от противоположной стены. Боль прошла, все прошло, только мысли вяло ворочаются в неком подобии сознания. Все так нечетко, размыто. Только чужой голос, еще недавно громкий и давящий, теперь ехидно нашептывает на ухо.
- Дамочка обиделась… «Бай-бай, Янто! Не скучай!» …попробовал с безотказным душкой Джеком?
А может, Оуэн прав? Ведь откликается, правда же?! Он с каждым разом подходил все ближе, пока не приблизился вплотную, сначала лишь слегка касался, словно случайно, потом приобнимал, пока я не позволил ему пойти до конца. Мне было плохо, я почти потерял надежду спасти Лизу – мне так нужна была поддержка, и он единственным, кто постарался мне ее дать. А ведь я не просил - он сам предложил, понял, что я больше не могу справляться в одиночку. Слабак? Да, наверное.
И сволочь еще та. Что я дал взамен? Только брал, поглощал, а поначалу еще и ломался, огрызался. Щенок! Да какой щенок, собаки хотя бы преданны, а я … как только появилась возможность, я его предал, подставил. И как у него хватало терпения прощать? Я трус, мне недостает мужества на прощение, зато на обвинения всегда находились силы. Пусть я не высказывал их вслух – разве это что-то меняет?
Надо было уйти вместе с Лизой, я так хотел, но он мне не позволил: успокаивал, приручал, был терпеливым - простил. Снова. Я действительно ничтожество, тряпка, сволочь, лицемер, продажная тварь. Оуэн все верно говорит – правда глаза колет. Как бы мне ни хотелось с ним не согласиться, суть останется прежней. Я виноват и незаслуженно оправдан, незаслуженно обласкан.
Мне уже не хочется заткнуть глотку Оуэну - разве это хоть что-нибудь изменит? Все уже сказано, принято к сведению и запротоколировано. Но я все равно малодушно пытаюсь прижать ладони к ушам, чтоб заглушить звук, хотя уже давно не прислушиваюсь к чужой отповеди – это произнесенное вновь и вновь звучит в голове. Раз за разом, по кругу.
Лицо горит от стыда – я медленно выкипаю. Дуло тычется в висок, холодное – приятно...
И тут меня кидает на пол, чужая рука с силой давит на курок. Выстрел. Кажется, я умер.
Мне страшно оттого, что не могу пошевелиться. Открываю глаза и вижу над собой потолок и железные балки. Родные пенаты немного успокаивают, и все равно мне не ясно, почему я парализован. Кажется, последней мыслью перед тем, как я вырубился, было что-то типа «я умер». Соглашаться с ней как-то совсем не хочется, тем более что мертвых вряд ли будет мучить головная боль и жажда.
Три глубоких вдоха носом и три выдоха ртом. Дернулся правый мизинец, потом безымянный палец… вот рука уже сжата в кулак. Хорошо, просто тело затекло от неудобной позы на не предназначенном для сна диванчике.
Морщась, поднимаюсь и потягиваюсь, смачно хрустя позвонками и суставами. Передвигаюсь я строго синусоидами. В голове муть и обрывки воспоминаний. Точно помню разбитый нос – очень четко, но при детальном осмотре не обнаруживаю никаких видимых повреждений. О вчерашнем… не знаю, как это назвать… в общем, о вчерашнем напоминает только ноющая боль в области живота и немного – под ребрами. Вполне терпимая, кстати.
Всплывающие мелкие подробности из воспоминаний заставляют краснеть и гонят прочь из хаба – домой, в душ и переодеться. Бежать не оглядываясь…
Я даю себе две минуты на успокоение, достаю секундомер…и не могу сдержать улыбки. Есть вещи, о которых приятно помнить: свое настолько, что никто другой и не поймет. Разве что…
Джек, я скучаю.
Стрелка резво бежит по кругу. В такт ее тихому тиканью бьется сердце. У меня полторы минуты, чтобы забыть вчерашнее и вспомнить о чем-то приятном настолько, чтоб замедлить шаги и спокойно, неторопливо выйти на улицу.
Свежий утренний ветерок норовит забраться под рубашку и забросить галстук на плечо, треплет полы пиджака. В шесть утра улицы пусты, в сонной тишине гулко звучат мои шаги – четыре на каждый тик-так. Где-то кварталах в двух к востоку громыхает мусоровоз.
Руки плохо слушаются – громко звякая, падают на асфальт ключи, пальцы подрагивают. Зажмуриваюсь до цветных пятен, отсчитывая десять секунд, размыкаю веки и только тогда открываю дверцу, сажусь за руль и вставляю ключ в зажигание. Ехать недолго, по пустынным улицам так вообще минут семь.
У меня есть пара часов. Гвен придет на работу к девяти, а вот Тошико будет у монитора уже часов в восемь. Надо успеть прийти в себя… привести себя в порядок, заехать по пути за завтраком и только потом - в офис. Сегодня я точно не обойдусь без кофе, что к нему, пока не знаю. При мысли о еде начинает подташнивать.
Паркуюсь, взбегаю по лестнице на свой этаж, открываю входную дверь, хлопаю ею, на ходу снимая ботинки и стаскивая одежду – в душ. Звук льющейся воды, в зеркале над раковиной отражается слегка помятый и небритый молодой мужчина. На лице ни царапин, ни ссадин, нос в полном порядке, а в глазах … черт, неужели это я?
Прислоняюсь лбом к стеклу – лишь бы не видеть эту растерянность, затравленность. Память играет со мной злую шутку, подкидывая подборку воспоминаний о вчерашнем вечере. Мучительно постыдных.
Я отталкиваюсь от зеркала, вжимаюсь в стену и сползаю по ней на пол, пряча горящее лицо в ладони. Пора что-то решать. Единственное, что точно понимаю: я не хочу быть жертвой. Я не могу себе такого позволить – срабатывает внутренний предохранитель.
Забыть, вычеркнуть из жизни несколько часов – тоже непозволительная роскошь. Сразу задумываюсь о том, а как же с этим справляются другие: у меня-то есть возможность скорректировать свою память, но что с другими? Почему я должен упрощать себе жизнь, я что – избранный? Ну смешно же. Тогда уж сразу себя в слабаки записать.
Я потерял опору и теперь не могу решить, что дальше делать. А всего-то и надо – найти другую… или отнестись к ситуации так, чтоб эта опора никуда не исчезала. Как?
Ну, во-первых, не все так трагично. Меня смешали с дерьмом – это да. Значит, надо отмыться: пусть это слишком буквальная трактовка, но от физиологии не убежишь. Тем более, доказано, что на эмоциональное состояние можно влиять через физическое и наоборот.
Горячие струи бьют в спину, в грудь, барабанят по пустой голове – и действительно, меня немного отпускает. Просто растерялся, я же никогда не бывал в подобных ситуациях, и ведь никто от них не застрахован. Сейчас главное – расслабиться, выпустить пар: я уже чувствую, как на место смятению приходит гнев. Он требует немедленных действий, напрягает мышцы, готовя к внезапному беспорядочному движению: неважно, куда, неважно, как – просто двигаться.
Я быстро вытираюсь, натягиваю спортивные штаны, футболку и кроссовки. Сырое полотенце валяется на кафельном полу в ванной – потом подберу. Ключи в карман и на улицу – несколько кварталов до Бьют-парка, а там излюбленный маршрут вдоль реки до поля для регби.
Ветер в лицо, ветер в голове – сам как ветер. Не бегу – лечу. Гнев просачивается сквозь кожу вместе с потом, испаряется, образовывая внутри вакуум. Привычная пустота вытесняет все лишнее, ширится. Метроном сердца, метроном шагов, ни единой мысли – не время, чуть позже.
С асфальтированной дорожки на боковую аллею, узенькую, как тропа, посыпанную гравием. Он шуршит, из-под кроссовок летят маленькие камушки. Одуряюще пахнет травой и утренней свежестью. Эти запахи делают воздух невероятно плотным, в нем вязнешь, как в паутине, а он проникает в легкие, заливается в вены, вытесняет лишнее, оставляя только звон в ушах да головокружение.
На повороте я не удерживаюсь и, кувыркаясь, падаю на газон, скольжу по сырой траве. Мелкая зелень, семена и листья тут же липнут к промокшей футболке, влажной коже, пристают к штанам, а я смеюсь – как же мне хорошо!
Что-то лопается внутри и впервые за несколько недель или даже месяцев я дышу полной грудью, и мне это доставляет удовольствие. Такое ощущение, что последнее время я был загипсован с ног до головы, и вот пришел Оуэн и как шандарахнет по гипсу молотком – он и раскололся, осыпался к чертовой матери. И, боже, как это хорошо! Я и забыл…Прав был кто-то умный, сказав, что любовь к миру начинается с любви к себе. Погано только то, что, не испытав на своей шкуре, этого не поймешь. А всего-то надо было дать себе позлиться, побояться – почувствовать – и все встало на свои места.
Действительно, что толку в том, чтоб откладывать радость на потом: вот, когда то да се, я непременно буду счастлив. Почему не сейчас? Глупо же, можно не заметить, как жизнь прошла в этих откладываниях. А тут еще не знаешь, доживешь ли до завтра, будет ли оно.
Оуэн – кретин и сволочь, больной на всю голову. Не хочу тратить на него свое время, переживать и маяться вопросами «за что» и «почему». Какая, к черту, разница? Не хочу оправдываться, не хочу винить себя. Хочу смеяться… и круассаны. Точно, круассаны со свежим маслом и клубничным джемом или чеддером.
В животе урчит от голода. Озябший и промокший, я смотрю в серое небо, такое низкое, что, кажется, протяни ладонь – и коснешься облаков. Подумать только, как давно я их не замечал. Такое ощущение, что часть жизни просто прошла мимо, безвозвратно, а я не оценил. Даже жалко как-то.
Я даже не подозревал, сколько сил отнимает обида на весь мир, а где брать новые? Сидел в своем панцире и никого не трогал, отгородился от реальности, совершенно не соображая, не понимая: чтобы раны затянулись, коже надо давать дышать. Надо было бабушку слушать…
Она говорила, что самое полезное качество – умение прощаться. Удерживать силой – удел слабаков. Умная была женщина, земля ей пухом. Прими я это как должное, насколько б проще было…хотя, наверное, стоило через это пройти – потерять, обрести что-то новое. На практике оно как-то понятнее.
- Прощай, Лиза, - говорю я небу, и первые капли дождя падают мне на лицо. – Я помню о тебе.
Поднимаюсь с травы, выхожу на гравий, быстро набирая скорость – промерз так, что зубы стучат. Бег помогает согреться, дождь – очиститься. Он кончается за квартал от моего дома, у пиццерии, где он постоянно берет пепперони на вынос. За углом видеопрокат – у него есть карточка постоянного покупателя. Быть везде и нигде одновременно может только…
- Джек, скотина, я скучаю, - получается чересчур капризно и от этого смешно. Я улыбаюсь, и люди оглядываются, смотрят на меня как на городского сумасшедшего. Наверное, со стороны я выгляжу нелепо – этакий лесной тролль, весь в земле и листве. Кроссовки хлюпают, футболка и штаны липнут к телу – ему бы понравилось, как пить дать. Жаль, что его нет рядом, с ним я тоже мог просто улыбаться, правда, совсем чуть-чуть и, казалось, через силу.
Интересно, каково ему от этого было? Если бы я не мог порадовать кого-то…близкого? Любовника? Любимого? Кого, собственно? Я не могу определиться и разобраться с его ролью в моей жизни с ходу. Вернется – посмотрим. Главное – ждать: мне не в напряг, а ему приятно. Я точно знаю.
Греясь в душе, покидав промокшие вещи в стиральную машинку, а кроссовки в сушилку, попивая душистый утренний чай, одеваясь, я просто смакую свое состояние легкости и наполненности жизненными силами одновременно. Энергия во мне так и кипит, тело требует активных действий. И подчиняясь этому желанию, я быстро собираюсь и выхожу на стоянку.
Приходится делать крюк, чтоб заехать во французское кафе – от него на квартал распространяется аппетитный аромат свежей выпечки, прямо слюнки текут. Есть хочется неимоверно, но я дотерплю до хаба: сегодня мне хочется разделить с кем-то свои желания, пусть даже они касаются всего лишь утоления голода. Мне кажется это естественным.
Бумажный пакет едва не лопается от количества втиснутых в него круассанов, и продавщица в белоснежном накрахмаленном передничке посмеивается надо мной, я улыбаюсь ей в ответ.
- Что-нибудь еще? – осведомляется она.
- Да, кофе, пять эспрессо и сливки отдельно.
Пять, а нас четверо. Просчитался или?
Джек, ну ты понял…